читать дальшеВ далеком и жарком Тунисе в семье молодых родителей, вместо ожидаемого мальчика, на свет появилась девочка. Тельце девочки было крошечное, кожа вся сморщенная, сухая. И вообще девочка походила на маленькую высохшую мумию.
Девочка не жилец, вынесли врачи свой вердикт. Слова эти так встревожили мать, что она не сводила глаз, как ей казалось порой, с бездыханного тельца младенца. Умерла! Неужели умерла? В испуге спрашивала она себя и ухом прикладывалась к хилой груди дочери. Услышав слабый стук ее маленького сердечка, мать облегченно вздыхала. Когда через пару дней дыхание девочки выровнялось и стало более глубоким, мать, поверив, что жизнь теперь не оставит ее, дала дочери имя Наваль, что означает - подарок!
И наперекор судьбе, с помощью Аллаха, девочка выжила. Прибавила в весе. Сухая, сморщенная как у старушки кожа, разгладилась и приобрела такой красивый оливковый оттенок, что мать боялась сглазить собственную дочь. Ровная, с высоким теменем, красивой формы голова покрылась густыми, курчавыми, как каракульча, волосами. Маленькие темные ручки со светлыми ладошками, стали пухленькими, на полных ножках появились перевязочки.
Наваль жадно впивалась в материнскую грудь, усердно сопела, а затем, насытившись, мирно засыпала, запрокинув головку на руку матери. Зафира (так звали мать) долго смотрела на спящую девочку, водила пальцем по ее носику, по густым черным бровям, целовала в мягкие щечки и тогда Наваль ласково улыбалась ей во сне. Чуть позже Зафира бережно укладывала дочь в люльку.
Время шло, девочка росла, все так же сосала материнскую грудь, зевала, и затем блаженно засыпала. Не плакала, не капризничала, и никогда не открывала глаз. Это очень тревожило мать. Зафире хотелось знать, какие у дочери глаза? Черные, как у отца, или карие, как у нее самой?
Однажды, после очередного кормления, лежа на руках матери, Наваль внезапно открыла глаза. Мать удивленно посмотрела на ребенка, особенно в широко открытые глаза. Ей никогда прежде не приходилось видеть столь осознанного взгляда у младенца.
Глаза Наваль были большие, черные, как две переспевших маслины. И такие же блестящие. Зрачки крупные, неподвижные, белки чистые, без прожилок. Таких красивых, таких выразительных глаз со странным загадочным взглядом не приходилось видеть матери во всем Тунисе!
Девочка, словно читая ее мысли, задержалась таким долгим проницательным, не младенческим взглядом на ее лице, что Зафире стало не по себе. Но девочка не сводила с нее завороженных глаз. «Наваль, ангел мой!» - ласкала она дочь. А Наваль, словно застыв, мерила ее взором блестящих глаз. Вдруг Зафира подумала, что ни разу не видела, чтобы девочка плакала. Или, капризничая, требовала чего-то, как другие маленькие дети.
«Но разве так бывает?» - спрашивала себя Зафира, с удивлением всматриваясь в глаза дочери. Наваль два раза хлопнула густыми, закрученными ресницами, словно подтверждая мысли матери.
Дни шли за днями. В жарком Тунисе, берега которого омывает ярко-синее море, ветер Сахары днем обжигает не только лицо, но и кровь! Там ночи нежны и прохладны как в горных ущельях! Жемчужный рассвет так же прекрасен, как над древним Карфагеном! В этом дивном краю миражей и барханов жила и росла маленькая Наваль.
Почти каждый день ходила Наваль с матерью на базар, где можно купить знаменитый кайруанский ковер тут же, в овощном ряду. Возвратившись, Зафира готовила кус-кус, «пищу богов», и Наваль ела так, как когда-то сосала материнскую грудь. Это истинное дитя пустыни, столь же жизнерадостное, как кипящий кус-кус, который она обожает, и столь же изменчивая, как неугомонные барханы, жила и росла, и с каждым прожитым днем становилась мудрее.
Наваль не походила на своих сверстниц, не играла в детские игры, она целыми днями пропадала в апельсиновых рощах, или блуждала в жасминовых садах. Но истинной ее страстью было прогуляться по бескрайним барханам, сидя на спине двугорбого верблюда с длинными, мохнатыми ресницами. И Наваль, зажав в руке рассыпчатый кус-кус, спешила к своему любимцу. А верблюд словно ждал ее. Издалека завидев смуглую хозяйку, лениво поворачивал горбоносую голову, и из-под прикрытых ресниц наблюдал за приближающейся Наваль. Девочка подходила и протягивала пухлую маленькую ладошку, на которой желтой горкой возвышался кус-кус. Обычно верблюды не едят такую пищу, но то ли из уважения к своей маленькой хозяйке, то ли чувствуя ее доброе сердце, верблюд разом слизывал мягкими влажными губами еду и в знак благодарности, шероховатым языком, проводил по ладошке. От восторга кровь маленькой арабки словно воспламенялась.
Наваль ловко залезала на мохнатую спину друга и устраивалась между двух горбов. Верблюд вздыхал, словно человек, приподнимался на задние ноги, и тогда Наваль крепко двумя руками обнимала шею друга. Затем он приподнимался на передние ноги, и Наваль, мерно покачиваясь на спине верблюда, как истинная бедуинка, уносилась в песчаные равнины, теряющиеся в знойной дали. Позади под жгучим солнцем оставались соломенные хижины, крохотные лачужки, невысокие домики и мечеть. С минарета доносился азан, а Наваль все дальше и дальше уплывала от родного городка на своем корабле пустыни, увязая в сыпучих дюнах, беспощадно обжигаемая солнцем и ветром.
Ее тянуло туда, где живут берберы-пустынники, жизнь которых протекала так же, как у их далеких обожженных солнцем предков, в пещерах, выдолбленных прямо в скалах. Наваль уже сравнялось семь лет. Но она еще ни разу не плакала.
Прошло еще два года. Сестренке Наваль было уже полтора. А сегодня, в день рождения Наваль, мать подарила ей еще и братика. У хижины с потрескавшимися дощатыми стенами, коробившимися от сухости и старости, на крыше которой свила гнездо птица марабу, прислонившись к стене, сидела Наваль. Тощая колючая пальма с пожелтевшими листьями не давала никакой тени. Накануне пальма сочилась белым, как сахар, молоком. Только раз в жизни пальма дает молоко, а после умирает. А вокруг песок, нескончаемый песок, ни кустика, ни травинки.
Огромный марабу, ставший уже почти членом семьи Наваль, стоял невдалеке от девочки. О чем-то задумавшись, сквозь прищуренный глаз он смотрел на Наваль. Иногда он ходил взад и вперед, слегка распустив сильные, черные крылья, будто проветривая их. Марабу полон гордости и самоуважения. Он чувствует себя властелином Африки и на зябликов, и голубей, пристроившихся на пожелтевших пальмовых ветках, смотрит с презрением и не считает за птиц.
- Марабуш! Мой добрый Марабуш! - говорит Наваль птице, приподнявшись, подходит к ней и обнимает за голую шею. - Я знаю, ты голоден! Тебе хочется кушать? Ну подожди еще немножечко.
А ждать марабу умел. Терпеливо, часами он мог стоять, зная, что может чем-то поживиться. Порой даже захаживал в хижину и прямо из рук Наваль хватал еду. Наваль никогда не обижалась на своего Марабуша.
От мыслей ее отвлек шум. Закария, отец Наваль, тащил блеющего, упирающегося ягненка. Сейчас его зарежут в честь рождения братика Наваль. И устроят праздник.
- И тебе перепадет,- обращается она к надменно-величавой птице и гладит ее по мягкому пушку на голове, хотя ей до слез жаль ягненка. Марабу щелкает клювом, выражая благодарность Наваль и, приоткрыв глаз, косится на ягненка.
Марабу напоминает Наваль ее отца. Он так похож на Марабуш. Длинная худая шея, и голова с кудрявым пушком. Раньше Марабуш мог долго странствовать, летать над изумрудно-зеленым морем, садится на сыпучие барханы, с лету ловить мелкую живность. Мало было таких птиц, которые могли с ним соперничать. А когда спокойный и невозмутимый Марабуш, важной величавой походкой прогуливался по прибрежному мягкому, как вата, и белому, как сахар, песку, равных ему не бывало!
Теперь Марабуш состарился, и в задумчивом его облике отражаются все удары его нелегкой судьбы. А в удлиненных как у арабов глазах, поселилась грусть! Наваль очень жаль Марабуш, он теперь не может, как в молодости, добывать себе еду. И Наваль, и Марабуш - оба ждут, когда зарежут ягненка. Марабуш полакомится внутренностями. А Наваль, облизывая пальчики, будет лакомиться своим любимым блюдом. Ягненка, приготовленного на костре в керамическом горшке и приправленного желтым шафраном, кориандром и кьюманом, готовят только по праздникам. Но когда обжигающий руки горшок разбивают и вытаскивают целого ягненка, пахнущего костром и дымом, все, глотая слюнки, желают приблизить час трапезы.
Закончился праздник. Наступили обычные серые дни. Отец Наваль каждое утро уходил на работу. Зафира занималась сыном. У маленькой арабки оставалось все меньше и меньше времени на прогулки по пустыне, и увидеться с Марабуш получалось не часто. Только так, глянет издалека на тоскующую птицу, и сердце девочки сжимается от жалости. А Наваль так хочется пообщаться с другом, так хочется убежать в пустыню! Ведь столько всего ей надо рассказать самой себе, Марабуш и Кеми, своему верблюду. Каждую ночь она просыпается в холодном поту. То ей снится, что она скачет по пустыне на спине своего любимого Кеми, а затем скатывается по его длинной шее. Оказавшись на горячем песке, она не может встать, и ее засыпают барханы. «Ма-ма-а-а!» - кричит во сне Наваль, и просыпается.
Но не всегда ей снятся такие сны. Порой дивные сны танцуют на ее ресницах. И видится ей, как она сидит на спине у Марабуш и держится руками за его голую гладкую шею. Утро. Солнце разлилось по поверхности изумрудно-зеленого моря. Мелкой рябью бьются волны о прибрежную гальку. Марабуш заскользил по воде, затем взмахнул могучими крыльями и взлетел в небесную синь. Она ощущает свист ветра в ушах, и видит краем глаза внизу застывшее море. У Наваль закружилась голова, и она прищурилась. Через щелки глаз она видела, что Марабуш взлетает все выше и выше к самому солнцу! Покружившись среди облаков, Марабуш полетел в сторону барханов. Помнится ей, как они летели над разрушенным Карфагеном, с высоты взирая на его руины, где на камне, в белых, расшитых золотом одеждах, сидела царица Элисс, и горько оплакивала родной город и погибшего мужа. Долго они летали. Наваль узнала что, полет в небе это ни с чем несравнимое ощущение, это сильнее пустыни! Сильнее всего!
Однажды маленькая арабка все же ушла в пустыню, чтобы остаться наедине со своим мыслям. Ведь она так давно не была там! И так давно не слышала, как поют барханы. Устремив взор своих красивых черных глаз на зыбкие пески, Наваль слушала их пение. Хотя один европейский ученый, оставшийся однажды у них в доме на ночлег, говорил, что это не песня, а трение песчинок друг о друга. И вытащив какие-то пузырьки с песком, показывал их отцу. Глупец был тот ученый! Он чуть не убил ее мечту! Она-то знает, что это поют духи пустыни. Дух погребенных городов играет на маленьких колокольчиках и от этой пени так сладостно становится на душе у Наваль.
Маленькая арабка никак не может подняться и уйти. Завороженная желтой бесконечной пустыней, всматривается Наваль в необозримую даль, в которой видит она караван мавров, груженный душистыми пряностями и благоухающими мускусом, лавандой и миррой. Ее словно засасывают барханы.
Вдруг караван пропал, словно его и не было, а над головой с ужасным воем пролетел самолет и на ее глазах врезался носом в песок туда, где недавно медленно шел караван. Огненным клубком взорвался самолет, разбрасывая горящие останки. Глаза Наваль застыли неподвижно. Онемевшие зрачки не реагировали ни на огненные вспышки, ни на части тел, разбросанные по пустыне. Спустя немного времени, она словно пробудилась от страшного сна. Медленно встала и побрела домой. Но никому не рассказала о видении.
Сколько раз она видела подобное и пыталась рассказать об этом матери.
- Мама, ты случайно не видела скачущее по пескам солнышко? Или танцующую на барханах луну?
- Многие видели! Только это не на самом деле. Это миражи! Миражи пустыни! - смеясь, говорила ей мать. И Наваль научилась молчать.
Однажды сестра Зафиры, Айше, заболела. Узнав об этом, Зафира плакала день и ночь. И тогда Закария, одолжив у друга три тысячи динаров, взял билеты на Кайруан, для себя, жены и для маленького сына. Девочек на несколько дней решили оставить на попечении родни.
- Только присматривайте за Наваль, она любит убегать в пустыню, а потом сочиняет всякие небылицы,- предостерегал отец.
Зафира, собирая сумку в дорогу, складывала вещи и нехитрые подарки для сестры и ее детей. Она и не слышала, как вошла Наваль, и продолжала укладывать вещи, напевая свою любимую песню «Хабиби, хабиби».
Когда Наваль окликнула ее, Зафира вздрогнула от неожиданности.
- У меня чуть сердце не разорвалось от страха! Ну, что ты за девочка-невидимка? Что за молчунья? И давно ты тут стоишь?
Наваль осторожно приблизилась к матери и остановилась, не подходя к ней. Глаза Наваль оставались неподвижны, а затем как-то странно задрожали, словно зрачки хотели выкатиться из глаз.
- Наваль, девочка моя, с тобой все в порядке?
Зафира медленно подошла к Наваль, опустилась на колени и, обняв крепко, сжала руками ее плечи.
- Мама, мамочка! Родная, останься дома! Не надо ехать в Кайруан! Не надо ехать в Кайруан! Я не отпущу тебя! Ты не должна туда ехать. Ни папа, ни брат!
Зафира встряхнула дочь, и по-прежнему держа ее за плечи, сердито смотрела на нее.
- Опять миражи? Опять тебе что-то привиделось?
Затем отпустила девочку и даже слегка оттолкнула ее. Приподнялась и зашептала:
- Не знаю, что мне с тобой делать? У всех дети как дети! Ты же.. ты… ты непонятно какая!
Она медленно ходила по комнате, оставив все другие дела. «Через пару-тройку лет девочку выдавать замуж, а кто ее возьмет, узнай они о чудачествах Наваль! Люди засмеют ведь! Что мне делать?» - думала Зафира.
- Ты не поедешь, мама?
Голос дочери вернул ее в себя.
- Поеду, Наваль! Поеду! Твои миражи, твои чудачества, твои разговоры с марабу и с верблюдом, до хорошего не доведут! - захлебываясь в гневе, выкрикнула Зафира. - Все в руках Всевышнего! Я поеду, а по приезду домой я тобой займусь. Пойдешь работать в апельсиновые рощи, как все остальные девочки. Когда до кровавых мозолей придется обрывать плоды, быстрее забудешь о своих миражах и о царице Элисс. Не будешь по ночам лазить на крышу, чтобы пожелать спокойной ночи Марабуш-Каракуш, которую ты так боготворишь, этой несчастной старой птице, поедающей падаль! По приезду домой сброшу ее с крыши, а ее гнездо разорю. Старый приживала!
- Мама, ты не поедешь в Кайруан?
Зафира выведенная из терпения очередным вопросом дочери, закричала что есть мочи:
- Я не могу-у-у! Закария-а-а!
На крик жены прибежал муж и встал между дочерью и женой.
- Что случилось?
Зафира прижимала руку к сердцу, по ее щекам текли ручьем слезы. Всхлипывая, она говорила:
- Опя-а-ать ее чудачества-а-а. Опять миражи-и-и! Я больше не могу-у-у!
Закария повернулся к дочери. Глаза Наваль не мигали, как и в прошлый раз. Затем они задрожали, и зрачки безостановочно заходили. Удивленный происходящим с дочерью, отец приблизился к ней, не отрывая своего взгляда от ее зрачков. Всполохи огня, клубы дыма и еще что-то непонятное, но ужасное увидел он в ее глазах. Отшатнувшись от Наваль, он прижал руку ко рту, открывшемуся в безмолвном крике. Чтобы успокоить себя, жену и Наваль, и чтобы исчезли эти огни в глазах дочери, он сказал:
- Мы не поедем, Наваль!
Девочка облегченно вздохнула, перевела дух, посмотрела благодарными глазами вначале на отца, затем на мать, и улыбнулась краешком рта. Затем на глазах у изумленных родителей неожиданно свела брови к переносью, собираясь заплакать. Зафира, забыв обо все на свете, заулюлюкала, как все арабские женщины при радости. О больной сестре, о своем плачущем маленьком сыне, о марабу, который щелкал клювом, словно хотел проглотить их хижину разом, обо всем, позабыла Зафира! Она присела перед дочерью и, всматриваясь в ее лицо, взяла за плечи.
- Наваль, Наваль! – прошептала она. Девочка опять свела брови, и даже растянула будто бы в плаче рот. «Она сейчас заплачет», думала растерявшаяся от радости мать. Отец стоял, боясь обмолвиться даже словом.
И вдруг из глаз Наваль брызнули ослепительно прозрачные слезы. Слезы искрились, переливались в лучах солнца и, излучая сияние, падали на пол. Падали на лицо самой Зафиры, застревали в ее хиджабе, и в хиджабе самой Наваль. Эти сверкающие, твердые как алмаз, слезы, изливались и изливались из глаз девочки. Все невыплаканные слезы, обжигая глаза и причиняя ей боль, изливались из глаз Наваль серебристым дождем.
И когда не осталось больше сил это терпеть, слезы прекратились. Счастливые отец и мать обнимали девочку, целовали ее. Наконец-то Наваль заплакала, слезы превратились в соль и, прорвав плотину, брызнули из глаз.
- Наконец-то чудо свершилось! - радостно кричали они. Не меньше радовалась и сам Наваль. То, что родители отменили поездку, было для нее самой лучшей наградой. А невыплаканные слезы она держала для них! От переживаний неожиданного счастья родители не заметили, как опустились сумерки, а вслед за ними густая прохладная ночь окутала их город. Они все еще зачарованно смотрели на дочь, когда за окном повис серп луны. Холодным сиянием озарило ночное светило их комнату. И только сейчас они заметили свет, исходящий от застывших капель слез, рассыпанных по полу их полутемной хижины, и только затем вспомнили о пропавших билетах на самолет...
Зафира осторожно на коленках подползла к сверкающей россыпи и, набирая пригоршнями затвердевшие слезы Наваль, сыпала себе на голову, на одежды Наваль, на протянутые ладони Закарии.
Еле пережили они эту ночь, а наутро, ни свет ни заря, отец побежал к местному ювелиру, удивленный и потрясенный сияющими слезами дочери. Напрасно пытался Закария разбить молотком слезинку Наваль. Напрасно пытался это сделать и ювелир.
- Это алмаз! Нет, это бриллиант! С 57-ми гранями. Даже шлифовать не надо! - восклицал восхищенный ювелир. И с подозрением посмотрел на бедно одетого Закария. Заметив это, Закария переступил с ноги на ногу.
- Это слеза Наваль.
- Что? Чья слеза? Что, это название новых алмазных копий? Кимберлитовой трубки? Что-то я о таком не слыхал!
- Нет, это слеза моей дочери, Наваль!
Ювелир удивленно воззрился на араба, и медленно приподнявшись через стеклянное ограждение, в упор посмотрел на Закарию. «Он - сумасшедший!» На лице ювелира отразилось сомнение. Но Закария все же был в своем уме. И ювелир, лукаво сощурив глаз, недоверчиво мотнул головой, и от этого движения его феска съехала на бок, прикрывая левую, крашеную хной, бровь.
- И много у вас таких слез?
- Много! Очень много! - Закария как-то странно раздвинул обе руки, а ювелир, не отрывая глаз, смотрел на него, боясь пропустить лишнее движение. Ему казалось, этот нищий человек сейчас покажет ему фокус и на его широких ладонях он и вправду увидит эти камни изумительной красоты.
- Много, говоришь?
- Да, много! Вот столько! - ответил Закария, снова раскрыв свои огромные натруженные ладони с сильными пальцами и въевшейся под ногти грязью.
Ювелир еще раз посмотрел на эти руки, руки сборщика фиников, и подумал: «Кто знает, ведь принес же он один алмаз!»
- Неси их, я все покупаю! - сказал он Закарии. И Закария, не успев толком попрощаться, бросился со всех ног домой, даже не слыша, о чем кричал продавец газет на рынке!
- Газеты! Свежие газеты! Самолет, летевший на Кайруан, упал в пустыне! Экипаж и пассажиры погибли! – изо всех сил кричал продавец.
Слезы маленькой арабки из Туниса, столько лет державшей их в себе, оказались целым сокровищем. Об этом узнали все горожане, да и весь Тунис был наслышан о маленькой Наваль. И во всем мире потом говорили о маленькой арабке с алмазными слезами. Об этом наперебой рассказывали по телевидению, писали на первых полосах газет, над этой загадкой колдовали многие ученые. Закария на вырученные деньги купил огромный дом, с настоящей ванной, с душем и теплой водой, где была кухня, обставленная мебелью.
Зафира устелила весь пол кайруанскими коврами, на них разложила парчовые подушки и зажила как жена падишаха. Толпы людей, словно паломники, приходили к их дому и просили за несколько динар показать им Наваль. Наваль с алмазными слезами. Весь Тунис гордился маленькой девочкой по имени Наваль.
Наваль также была счастлива. Радовалась она счастью своей горячо любимой матери и отца. Радовалась, что ее любимый верблюд, и ее друг Марабуш были рядом с ней. При переезде в новый дом они переехали с ними. «Иначе я останусь в хижине!» - заявила Наваль.
Она была счастлива кормить Кеми, расчесывать его шерсть, вытирать мокрой тряпкой нос, зеленый от травы. Со страхом в глазах смотрела, когда Кеми лениво пережевывал колючки, боясь, что он поранит себе язык или мягкие, как лепешки губы. А Марабуш ходил как генерал, только ему не хватало муаровой ленты с орденами, да блестящих генеральских эполетов. Он теперь ел только свежее мясо, а на падаль смотреть уже не мог.
Да, думал Марабуш, по молодости и у бойни можно полакомиться, и мусор не грех поклевать, и в пустыне перехватить остатки от шакалов, на то она молодость. А в старости особо не потягаешься с шакальем, с этими мерзкими тварями. И в мусоре не покопаешься, где тебя и ребенок может обидеть, ударить камнем по голове или запустить песком в глаза. Сытая, достойная жизнь в старости - это счастье, о котором он не смел и мечтать. Ради этого стоило жить!
Старый счастливый Марабуш вместе с Наваль вглядывается в пески пустыни, уходящие в бесконечную даль… «У-у-у-у-у…» – запели барханы, и Наваль, сладко улыбнувшись, прильнула к голой шее Марабуш
Девочка не жилец, вынесли врачи свой вердикт. Слова эти так встревожили мать, что она не сводила глаз, как ей казалось порой, с бездыханного тельца младенца. Умерла! Неужели умерла? В испуге спрашивала она себя и ухом прикладывалась к хилой груди дочери. Услышав слабый стук ее маленького сердечка, мать облегченно вздыхала. Когда через пару дней дыхание девочки выровнялось и стало более глубоким, мать, поверив, что жизнь теперь не оставит ее, дала дочери имя Наваль, что означает - подарок!
И наперекор судьбе, с помощью Аллаха, девочка выжила. Прибавила в весе. Сухая, сморщенная как у старушки кожа, разгладилась и приобрела такой красивый оливковый оттенок, что мать боялась сглазить собственную дочь. Ровная, с высоким теменем, красивой формы голова покрылась густыми, курчавыми, как каракульча, волосами. Маленькие темные ручки со светлыми ладошками, стали пухленькими, на полных ножках появились перевязочки.
Наваль жадно впивалась в материнскую грудь, усердно сопела, а затем, насытившись, мирно засыпала, запрокинув головку на руку матери. Зафира (так звали мать) долго смотрела на спящую девочку, водила пальцем по ее носику, по густым черным бровям, целовала в мягкие щечки и тогда Наваль ласково улыбалась ей во сне. Чуть позже Зафира бережно укладывала дочь в люльку.
Время шло, девочка росла, все так же сосала материнскую грудь, зевала, и затем блаженно засыпала. Не плакала, не капризничала, и никогда не открывала глаз. Это очень тревожило мать. Зафире хотелось знать, какие у дочери глаза? Черные, как у отца, или карие, как у нее самой?
Однажды, после очередного кормления, лежа на руках матери, Наваль внезапно открыла глаза. Мать удивленно посмотрела на ребенка, особенно в широко открытые глаза. Ей никогда прежде не приходилось видеть столь осознанного взгляда у младенца.
Глаза Наваль были большие, черные, как две переспевших маслины. И такие же блестящие. Зрачки крупные, неподвижные, белки чистые, без прожилок. Таких красивых, таких выразительных глаз со странным загадочным взглядом не приходилось видеть матери во всем Тунисе!
Девочка, словно читая ее мысли, задержалась таким долгим проницательным, не младенческим взглядом на ее лице, что Зафире стало не по себе. Но девочка не сводила с нее завороженных глаз. «Наваль, ангел мой!» - ласкала она дочь. А Наваль, словно застыв, мерила ее взором блестящих глаз. Вдруг Зафира подумала, что ни разу не видела, чтобы девочка плакала. Или, капризничая, требовала чего-то, как другие маленькие дети.
«Но разве так бывает?» - спрашивала себя Зафира, с удивлением всматриваясь в глаза дочери. Наваль два раза хлопнула густыми, закрученными ресницами, словно подтверждая мысли матери.
Дни шли за днями. В жарком Тунисе, берега которого омывает ярко-синее море, ветер Сахары днем обжигает не только лицо, но и кровь! Там ночи нежны и прохладны как в горных ущельях! Жемчужный рассвет так же прекрасен, как над древним Карфагеном! В этом дивном краю миражей и барханов жила и росла маленькая Наваль.
Почти каждый день ходила Наваль с матерью на базар, где можно купить знаменитый кайруанский ковер тут же, в овощном ряду. Возвратившись, Зафира готовила кус-кус, «пищу богов», и Наваль ела так, как когда-то сосала материнскую грудь. Это истинное дитя пустыни, столь же жизнерадостное, как кипящий кус-кус, который она обожает, и столь же изменчивая, как неугомонные барханы, жила и росла, и с каждым прожитым днем становилась мудрее.
Наваль не походила на своих сверстниц, не играла в детские игры, она целыми днями пропадала в апельсиновых рощах, или блуждала в жасминовых садах. Но истинной ее страстью было прогуляться по бескрайним барханам, сидя на спине двугорбого верблюда с длинными, мохнатыми ресницами. И Наваль, зажав в руке рассыпчатый кус-кус, спешила к своему любимцу. А верблюд словно ждал ее. Издалека завидев смуглую хозяйку, лениво поворачивал горбоносую голову, и из-под прикрытых ресниц наблюдал за приближающейся Наваль. Девочка подходила и протягивала пухлую маленькую ладошку, на которой желтой горкой возвышался кус-кус. Обычно верблюды не едят такую пищу, но то ли из уважения к своей маленькой хозяйке, то ли чувствуя ее доброе сердце, верблюд разом слизывал мягкими влажными губами еду и в знак благодарности, шероховатым языком, проводил по ладошке. От восторга кровь маленькой арабки словно воспламенялась.
Наваль ловко залезала на мохнатую спину друга и устраивалась между двух горбов. Верблюд вздыхал, словно человек, приподнимался на задние ноги, и тогда Наваль крепко двумя руками обнимала шею друга. Затем он приподнимался на передние ноги, и Наваль, мерно покачиваясь на спине верблюда, как истинная бедуинка, уносилась в песчаные равнины, теряющиеся в знойной дали. Позади под жгучим солнцем оставались соломенные хижины, крохотные лачужки, невысокие домики и мечеть. С минарета доносился азан, а Наваль все дальше и дальше уплывала от родного городка на своем корабле пустыни, увязая в сыпучих дюнах, беспощадно обжигаемая солнцем и ветром.
Ее тянуло туда, где живут берберы-пустынники, жизнь которых протекала так же, как у их далеких обожженных солнцем предков, в пещерах, выдолбленных прямо в скалах. Наваль уже сравнялось семь лет. Но она еще ни разу не плакала.
Прошло еще два года. Сестренке Наваль было уже полтора. А сегодня, в день рождения Наваль, мать подарила ей еще и братика. У хижины с потрескавшимися дощатыми стенами, коробившимися от сухости и старости, на крыше которой свила гнездо птица марабу, прислонившись к стене, сидела Наваль. Тощая колючая пальма с пожелтевшими листьями не давала никакой тени. Накануне пальма сочилась белым, как сахар, молоком. Только раз в жизни пальма дает молоко, а после умирает. А вокруг песок, нескончаемый песок, ни кустика, ни травинки.
Огромный марабу, ставший уже почти членом семьи Наваль, стоял невдалеке от девочки. О чем-то задумавшись, сквозь прищуренный глаз он смотрел на Наваль. Иногда он ходил взад и вперед, слегка распустив сильные, черные крылья, будто проветривая их. Марабу полон гордости и самоуважения. Он чувствует себя властелином Африки и на зябликов, и голубей, пристроившихся на пожелтевших пальмовых ветках, смотрит с презрением и не считает за птиц.
- Марабуш! Мой добрый Марабуш! - говорит Наваль птице, приподнявшись, подходит к ней и обнимает за голую шею. - Я знаю, ты голоден! Тебе хочется кушать? Ну подожди еще немножечко.
А ждать марабу умел. Терпеливо, часами он мог стоять, зная, что может чем-то поживиться. Порой даже захаживал в хижину и прямо из рук Наваль хватал еду. Наваль никогда не обижалась на своего Марабуша.
От мыслей ее отвлек шум. Закария, отец Наваль, тащил блеющего, упирающегося ягненка. Сейчас его зарежут в честь рождения братика Наваль. И устроят праздник.
- И тебе перепадет,- обращается она к надменно-величавой птице и гладит ее по мягкому пушку на голове, хотя ей до слез жаль ягненка. Марабу щелкает клювом, выражая благодарность Наваль и, приоткрыв глаз, косится на ягненка.
Марабу напоминает Наваль ее отца. Он так похож на Марабуш. Длинная худая шея, и голова с кудрявым пушком. Раньше Марабуш мог долго странствовать, летать над изумрудно-зеленым морем, садится на сыпучие барханы, с лету ловить мелкую живность. Мало было таких птиц, которые могли с ним соперничать. А когда спокойный и невозмутимый Марабуш, важной величавой походкой прогуливался по прибрежному мягкому, как вата, и белому, как сахар, песку, равных ему не бывало!
Теперь Марабуш состарился, и в задумчивом его облике отражаются все удары его нелегкой судьбы. А в удлиненных как у арабов глазах, поселилась грусть! Наваль очень жаль Марабуш, он теперь не может, как в молодости, добывать себе еду. И Наваль, и Марабуш - оба ждут, когда зарежут ягненка. Марабуш полакомится внутренностями. А Наваль, облизывая пальчики, будет лакомиться своим любимым блюдом. Ягненка, приготовленного на костре в керамическом горшке и приправленного желтым шафраном, кориандром и кьюманом, готовят только по праздникам. Но когда обжигающий руки горшок разбивают и вытаскивают целого ягненка, пахнущего костром и дымом, все, глотая слюнки, желают приблизить час трапезы.
Закончился праздник. Наступили обычные серые дни. Отец Наваль каждое утро уходил на работу. Зафира занималась сыном. У маленькой арабки оставалось все меньше и меньше времени на прогулки по пустыне, и увидеться с Марабуш получалось не часто. Только так, глянет издалека на тоскующую птицу, и сердце девочки сжимается от жалости. А Наваль так хочется пообщаться с другом, так хочется убежать в пустыню! Ведь столько всего ей надо рассказать самой себе, Марабуш и Кеми, своему верблюду. Каждую ночь она просыпается в холодном поту. То ей снится, что она скачет по пустыне на спине своего любимого Кеми, а затем скатывается по его длинной шее. Оказавшись на горячем песке, она не может встать, и ее засыпают барханы. «Ма-ма-а-а!» - кричит во сне Наваль, и просыпается.
Но не всегда ей снятся такие сны. Порой дивные сны танцуют на ее ресницах. И видится ей, как она сидит на спине у Марабуш и держится руками за его голую гладкую шею. Утро. Солнце разлилось по поверхности изумрудно-зеленого моря. Мелкой рябью бьются волны о прибрежную гальку. Марабуш заскользил по воде, затем взмахнул могучими крыльями и взлетел в небесную синь. Она ощущает свист ветра в ушах, и видит краем глаза внизу застывшее море. У Наваль закружилась голова, и она прищурилась. Через щелки глаз она видела, что Марабуш взлетает все выше и выше к самому солнцу! Покружившись среди облаков, Марабуш полетел в сторону барханов. Помнится ей, как они летели над разрушенным Карфагеном, с высоты взирая на его руины, где на камне, в белых, расшитых золотом одеждах, сидела царица Элисс, и горько оплакивала родной город и погибшего мужа. Долго они летали. Наваль узнала что, полет в небе это ни с чем несравнимое ощущение, это сильнее пустыни! Сильнее всего!
Однажды маленькая арабка все же ушла в пустыню, чтобы остаться наедине со своим мыслям. Ведь она так давно не была там! И так давно не слышала, как поют барханы. Устремив взор своих красивых черных глаз на зыбкие пески, Наваль слушала их пение. Хотя один европейский ученый, оставшийся однажды у них в доме на ночлег, говорил, что это не песня, а трение песчинок друг о друга. И вытащив какие-то пузырьки с песком, показывал их отцу. Глупец был тот ученый! Он чуть не убил ее мечту! Она-то знает, что это поют духи пустыни. Дух погребенных городов играет на маленьких колокольчиках и от этой пени так сладостно становится на душе у Наваль.
Маленькая арабка никак не может подняться и уйти. Завороженная желтой бесконечной пустыней, всматривается Наваль в необозримую даль, в которой видит она караван мавров, груженный душистыми пряностями и благоухающими мускусом, лавандой и миррой. Ее словно засасывают барханы.
Вдруг караван пропал, словно его и не было, а над головой с ужасным воем пролетел самолет и на ее глазах врезался носом в песок туда, где недавно медленно шел караван. Огненным клубком взорвался самолет, разбрасывая горящие останки. Глаза Наваль застыли неподвижно. Онемевшие зрачки не реагировали ни на огненные вспышки, ни на части тел, разбросанные по пустыне. Спустя немного времени, она словно пробудилась от страшного сна. Медленно встала и побрела домой. Но никому не рассказала о видении.
Сколько раз она видела подобное и пыталась рассказать об этом матери.
- Мама, ты случайно не видела скачущее по пескам солнышко? Или танцующую на барханах луну?
- Многие видели! Только это не на самом деле. Это миражи! Миражи пустыни! - смеясь, говорила ей мать. И Наваль научилась молчать.
Однажды сестра Зафиры, Айше, заболела. Узнав об этом, Зафира плакала день и ночь. И тогда Закария, одолжив у друга три тысячи динаров, взял билеты на Кайруан, для себя, жены и для маленького сына. Девочек на несколько дней решили оставить на попечении родни.
- Только присматривайте за Наваль, она любит убегать в пустыню, а потом сочиняет всякие небылицы,- предостерегал отец.
Зафира, собирая сумку в дорогу, складывала вещи и нехитрые подарки для сестры и ее детей. Она и не слышала, как вошла Наваль, и продолжала укладывать вещи, напевая свою любимую песню «Хабиби, хабиби».
Когда Наваль окликнула ее, Зафира вздрогнула от неожиданности.
- У меня чуть сердце не разорвалось от страха! Ну, что ты за девочка-невидимка? Что за молчунья? И давно ты тут стоишь?
Наваль осторожно приблизилась к матери и остановилась, не подходя к ней. Глаза Наваль оставались неподвижны, а затем как-то странно задрожали, словно зрачки хотели выкатиться из глаз.
- Наваль, девочка моя, с тобой все в порядке?
Зафира медленно подошла к Наваль, опустилась на колени и, обняв крепко, сжала руками ее плечи.
- Мама, мамочка! Родная, останься дома! Не надо ехать в Кайруан! Не надо ехать в Кайруан! Я не отпущу тебя! Ты не должна туда ехать. Ни папа, ни брат!
Зафира встряхнула дочь, и по-прежнему держа ее за плечи, сердито смотрела на нее.
- Опять миражи? Опять тебе что-то привиделось?
Затем отпустила девочку и даже слегка оттолкнула ее. Приподнялась и зашептала:
- Не знаю, что мне с тобой делать? У всех дети как дети! Ты же.. ты… ты непонятно какая!
Она медленно ходила по комнате, оставив все другие дела. «Через пару-тройку лет девочку выдавать замуж, а кто ее возьмет, узнай они о чудачествах Наваль! Люди засмеют ведь! Что мне делать?» - думала Зафира.
- Ты не поедешь, мама?
Голос дочери вернул ее в себя.
- Поеду, Наваль! Поеду! Твои миражи, твои чудачества, твои разговоры с марабу и с верблюдом, до хорошего не доведут! - захлебываясь в гневе, выкрикнула Зафира. - Все в руках Всевышнего! Я поеду, а по приезду домой я тобой займусь. Пойдешь работать в апельсиновые рощи, как все остальные девочки. Когда до кровавых мозолей придется обрывать плоды, быстрее забудешь о своих миражах и о царице Элисс. Не будешь по ночам лазить на крышу, чтобы пожелать спокойной ночи Марабуш-Каракуш, которую ты так боготворишь, этой несчастной старой птице, поедающей падаль! По приезду домой сброшу ее с крыши, а ее гнездо разорю. Старый приживала!
- Мама, ты не поедешь в Кайруан?
Зафира выведенная из терпения очередным вопросом дочери, закричала что есть мочи:
- Я не могу-у-у! Закария-а-а!
На крик жены прибежал муж и встал между дочерью и женой.
- Что случилось?
Зафира прижимала руку к сердцу, по ее щекам текли ручьем слезы. Всхлипывая, она говорила:
- Опя-а-ать ее чудачества-а-а. Опять миражи-и-и! Я больше не могу-у-у!
Закария повернулся к дочери. Глаза Наваль не мигали, как и в прошлый раз. Затем они задрожали, и зрачки безостановочно заходили. Удивленный происходящим с дочерью, отец приблизился к ней, не отрывая своего взгляда от ее зрачков. Всполохи огня, клубы дыма и еще что-то непонятное, но ужасное увидел он в ее глазах. Отшатнувшись от Наваль, он прижал руку ко рту, открывшемуся в безмолвном крике. Чтобы успокоить себя, жену и Наваль, и чтобы исчезли эти огни в глазах дочери, он сказал:
- Мы не поедем, Наваль!
Девочка облегченно вздохнула, перевела дух, посмотрела благодарными глазами вначале на отца, затем на мать, и улыбнулась краешком рта. Затем на глазах у изумленных родителей неожиданно свела брови к переносью, собираясь заплакать. Зафира, забыв обо все на свете, заулюлюкала, как все арабские женщины при радости. О больной сестре, о своем плачущем маленьком сыне, о марабу, который щелкал клювом, словно хотел проглотить их хижину разом, обо всем, позабыла Зафира! Она присела перед дочерью и, всматриваясь в ее лицо, взяла за плечи.
- Наваль, Наваль! – прошептала она. Девочка опять свела брови, и даже растянула будто бы в плаче рот. «Она сейчас заплачет», думала растерявшаяся от радости мать. Отец стоял, боясь обмолвиться даже словом.
И вдруг из глаз Наваль брызнули ослепительно прозрачные слезы. Слезы искрились, переливались в лучах солнца и, излучая сияние, падали на пол. Падали на лицо самой Зафиры, застревали в ее хиджабе, и в хиджабе самой Наваль. Эти сверкающие, твердые как алмаз, слезы, изливались и изливались из глаз девочки. Все невыплаканные слезы, обжигая глаза и причиняя ей боль, изливались из глаз Наваль серебристым дождем.
И когда не осталось больше сил это терпеть, слезы прекратились. Счастливые отец и мать обнимали девочку, целовали ее. Наконец-то Наваль заплакала, слезы превратились в соль и, прорвав плотину, брызнули из глаз.
- Наконец-то чудо свершилось! - радостно кричали они. Не меньше радовалась и сам Наваль. То, что родители отменили поездку, было для нее самой лучшей наградой. А невыплаканные слезы она держала для них! От переживаний неожиданного счастья родители не заметили, как опустились сумерки, а вслед за ними густая прохладная ночь окутала их город. Они все еще зачарованно смотрели на дочь, когда за окном повис серп луны. Холодным сиянием озарило ночное светило их комнату. И только сейчас они заметили свет, исходящий от застывших капель слез, рассыпанных по полу их полутемной хижины, и только затем вспомнили о пропавших билетах на самолет...
Зафира осторожно на коленках подползла к сверкающей россыпи и, набирая пригоршнями затвердевшие слезы Наваль, сыпала себе на голову, на одежды Наваль, на протянутые ладони Закарии.
Еле пережили они эту ночь, а наутро, ни свет ни заря, отец побежал к местному ювелиру, удивленный и потрясенный сияющими слезами дочери. Напрасно пытался Закария разбить молотком слезинку Наваль. Напрасно пытался это сделать и ювелир.
- Это алмаз! Нет, это бриллиант! С 57-ми гранями. Даже шлифовать не надо! - восклицал восхищенный ювелир. И с подозрением посмотрел на бедно одетого Закария. Заметив это, Закария переступил с ноги на ногу.
- Это слеза Наваль.
- Что? Чья слеза? Что, это название новых алмазных копий? Кимберлитовой трубки? Что-то я о таком не слыхал!
- Нет, это слеза моей дочери, Наваль!
Ювелир удивленно воззрился на араба, и медленно приподнявшись через стеклянное ограждение, в упор посмотрел на Закарию. «Он - сумасшедший!» На лице ювелира отразилось сомнение. Но Закария все же был в своем уме. И ювелир, лукаво сощурив глаз, недоверчиво мотнул головой, и от этого движения его феска съехала на бок, прикрывая левую, крашеную хной, бровь.
- И много у вас таких слез?
- Много! Очень много! - Закария как-то странно раздвинул обе руки, а ювелир, не отрывая глаз, смотрел на него, боясь пропустить лишнее движение. Ему казалось, этот нищий человек сейчас покажет ему фокус и на его широких ладонях он и вправду увидит эти камни изумительной красоты.
- Много, говоришь?
- Да, много! Вот столько! - ответил Закария, снова раскрыв свои огромные натруженные ладони с сильными пальцами и въевшейся под ногти грязью.
Ювелир еще раз посмотрел на эти руки, руки сборщика фиников, и подумал: «Кто знает, ведь принес же он один алмаз!»
- Неси их, я все покупаю! - сказал он Закарии. И Закария, не успев толком попрощаться, бросился со всех ног домой, даже не слыша, о чем кричал продавец газет на рынке!
- Газеты! Свежие газеты! Самолет, летевший на Кайруан, упал в пустыне! Экипаж и пассажиры погибли! – изо всех сил кричал продавец.
Слезы маленькой арабки из Туниса, столько лет державшей их в себе, оказались целым сокровищем. Об этом узнали все горожане, да и весь Тунис был наслышан о маленькой Наваль. И во всем мире потом говорили о маленькой арабке с алмазными слезами. Об этом наперебой рассказывали по телевидению, писали на первых полосах газет, над этой загадкой колдовали многие ученые. Закария на вырученные деньги купил огромный дом, с настоящей ванной, с душем и теплой водой, где была кухня, обставленная мебелью.
Зафира устелила весь пол кайруанскими коврами, на них разложила парчовые подушки и зажила как жена падишаха. Толпы людей, словно паломники, приходили к их дому и просили за несколько динар показать им Наваль. Наваль с алмазными слезами. Весь Тунис гордился маленькой девочкой по имени Наваль.
Наваль также была счастлива. Радовалась она счастью своей горячо любимой матери и отца. Радовалась, что ее любимый верблюд, и ее друг Марабуш были рядом с ней. При переезде в новый дом они переехали с ними. «Иначе я останусь в хижине!» - заявила Наваль.
Она была счастлива кормить Кеми, расчесывать его шерсть, вытирать мокрой тряпкой нос, зеленый от травы. Со страхом в глазах смотрела, когда Кеми лениво пережевывал колючки, боясь, что он поранит себе язык или мягкие, как лепешки губы. А Марабуш ходил как генерал, только ему не хватало муаровой ленты с орденами, да блестящих генеральских эполетов. Он теперь ел только свежее мясо, а на падаль смотреть уже не мог.
Да, думал Марабуш, по молодости и у бойни можно полакомиться, и мусор не грех поклевать, и в пустыне перехватить остатки от шакалов, на то она молодость. А в старости особо не потягаешься с шакальем, с этими мерзкими тварями. И в мусоре не покопаешься, где тебя и ребенок может обидеть, ударить камнем по голове или запустить песком в глаза. Сытая, достойная жизнь в старости - это счастье, о котором он не смел и мечтать. Ради этого стоило жить!
Старый счастливый Марабуш вместе с Наваль вглядывается в пески пустыни, уходящие в бесконечную даль… «У-у-у-у-у…» – запели барханы, и Наваль, сладко улыбнувшись, прильнула к голой шее Марабуш
@темы: Рассказы